сырая и он надеялся, что ямка скоро наполнится водой. Это было последнее, что он еще помнил.

— Там я вас и нашел, товарищ комиссар, — сказал я.

Мы помолчали. Мейлицев сел на пенек и снял шлем — точно без шлема было легче догадаться, что это за домик.

— Проверить? — спросил он.

— Надо проверить, — быстро ответил комиссар.

Мейлицев обернулся ко мне.

— Слушаю, товарищ старший лейтенант, — сказал я.

Осторожно перебравшись через знакомую лощинку, я решил двигаться прямо, ведь этот домик, если он не приснился комиссару, должен быть от лощины в двух шагах.

Давно уже стемнело, и небо было лунное, ясное, даже слишком ясное. Приподнимаясь, чтобы подтянуться, я с тревогой замечал свою тень на кустах. Домика не было. Лес был тихий, пустынный, даже птицы умолкли, только где-то далеко еще куковала кукушка. Конечно, комиссару приснился сон, недаром же у него были такие туманные глаза, когда я наткнулся на него в лощине. Я перевернулся на спину, чтобы немного отдохнуть, и в эту минуту совершенно отчетливо услышал немецкую речь.

Надо полагать, что домик был недурно замаскирован, потому что, как я ни таращил глаза, я ничего не видел, кроме темной купы деревьев. Но это был домик, потому что я услышал, как ступенька скрипнула под ногой. Сонный голос еще раз сказал что-то по-немецки, и вдруг в темной листве, чуть заметный, мелькнул огонек.

Не запомню, когда я еще полз так старательно — ни один куст не шевельнулся, ни одна веточка не треснула подо мною. Месяц стоял уже высоко, когда я вернулся и доложил командирам, что домик — это не сон.

Не знаю, о чем они шептались, пока мы с механиком-водителем лежали на своих постах. Решение могло быть только одно, я в этом нисколько не сомневался. Но как завести мотор и не привлечь внимания немцев, когда малейший шорох далеко слышен в ночной тишине?

Если бы не комиссар, не знаю, как мы решили бы эту задачу. А он решил ее очень просто.

— Дождаться бомбардировщиков, — сказал он, — и, воспользовавшись их гулом, быстро завести мотор.

Он сказал это Мейлицеву, и Мейлицев бесшумно хлопнул себя по лбу и сказал шепотом:

— Шляпа!

Первый раз в жизни мы ждали немецких бомбардировщиков с нетерпением. Наконец в шестом часу — уже светало — они показались над лесом. Мейлицев приказал завести танк. Люк сразу же был закрыт, и, стараясь, хотя бы недолго, идти в зоне этого гула, мы двинулись по кустарникам по направлению к зеленой лощине, где я нашел комиссара.

С ходу мы врезались в этот загадочный домик, который уже больше никому не казался сном. Фашисты не ожидали гостей: они выскочили из домика в одном белье, беспорядочно стреляя из револьверов. Танк отошел, и комиссар с гранатой в руке спрыгнул на землю. Мне показалось даже, что он не очень торопится, идя к домику, осевшему набок. Мейлицев хотел спрыгнуть вслед за ним, но он приказал ему остаться. Под огнем, который усиливался с каждым мгновением, он подошел к домику и открыл дверь ногою.

Не знаю, что произошло за дверью, но вдруг мы услышали отчаянный крик: «Не стреляйте, не стреляйте! Я хочу жить, не стреляйте!» — и глухой удар. Должно быть, комиссар бросил гранату. Огонь усилился. Немцы били теперь прямо по домику, точно догадываясь, что там происходит. Минута, вторая, третья…

Кажется, это были самые длинные минуты в моей жизни. Но вот дверь снова распахнулась, и комиссар появился на пороге. В здоровой руке он нес портфель и полевую офицерскую сумку. Бумаги и карты торчали отовсюду, и даже под повязкой, на которой висела рука, была засунута карта.

Конечно, и мы не зевали, но трудно было представить себе лучшую цель, чем наш комиссар с этими бумагами, торчавшими из всех его карманов.

Он прошел! Мейлицев помог ему залезть в танк, и мы помчались вперед, прямо на немецкие пулеметы…

К вечеру мы прорвались к своим. Нельзя было не прорваться! Мы везли всю переписку, все документы и карты штаба крупной немецкой части. Мы везли нашего комиссара.

Николай Семенович Тихонов

Из «Ленинградских рассказов»

Руки

Мороз был такой, что руки чувствовали его даже в теплых рукавицах. А лес вокруг как будто наступал на узкую ухабистую дорогу, по обе стороны которой шли глубокие канавы, заваленные предательским снегом. Деревья задевали сучьями машину, и на крышу кабинки падали снежные хлопья, сучья царапали бока цистерны.

Много он видел дорог на своем шоферском веку, но такой еще не встречал. И как раз на ней приходилось работать, будто ты двужильный. Только приехал в землянку, где тесно, темно, сыро, только приклонил голову в уголке, между усталыми товарищами, уже кличут снова, снова пора в путь. Спать будем потом. Надо работать. Дорога зовет. Тут не скажешь: дело не медведь, в лес не убежит. Как раз убежит. Чуть прозевал — машина в кювете: проси товарищей вытаскивать. А мороз? Как будто сам Северный полюс пришел на эту лесную дорогу регулировщиком.

То наползает туман, то дохнёт с Ладоги ветер, какого он нигде не встречал, — пронзительный, ревущий, долгий. То начнется пурга, в двух шагах ничего не видно. Покрышки тоже не железные, сдают. Товарищей, залезших в кюветы, надо выручать, раз едешь замыкающим; и главное — груз надо доставить вовремя. А как он себя чувствует, этот груз?..

Большаков остановил машину, вылез из кабины и, тяжело приминая снег, пошел к цистерне. Он влез на борт и при бледном свете зимнего полдня увидел, как по атласной от мороза стенке стекает непрерывная струйка. Холодок прошел по его спине. Цистерна текла. Цистерна лопнула по шву. Шов отошел. Горючее вытекало.

Он стоял и смотрел на узкую струйку, которую ничем не остановить. Так мучиться в дороге, чтобы к тому же привести к месту пустую цистерну? Он вспомнил все свои бывшие случаи аварий, но такого припомнить не мог. Мороз обжигал лицо. Стоять долго и просто смотреть — этим делу не поможешь. Он, проваливаясь в снег, пошел к кабинке. Политрук сидел, подняв воротник полушубка, уткнув замерзающий нос в согретую его дыханием овчину.

— Товарищ политрук, — позвал Большаков, — придется побеспокоить.

— А что, разве мы приехали уже? — спросил политрук, мгновенно пробудившись.

— Выходит, приехали, — сказал Большаков. — Цистерна течет. Что будем делать?

Политрук вывалился из кабинки. Он протирал глаза,